Я печатал, а она смотрела из-за плеча, и всё-то спрашивала с надеждой:
— Про меня ведь пишешь, да? Конечно, я ведь твоя муза.
— О ком же, любимая, написать мне ещё, — обыкновенно отвечал я не поворачиваясь.
Потом она прочла первые две пьесы и сморщила носик:
— Ты плохой, плохой… Почему гадости всякие придумываешь?
— Так уж устроен, — рассуждал я вслух, — что кроме гадостей да ерунды в голову ничего не залезает. А что может выйти путного из головы, в которой одни гадости да ерунда?
Она ещё более морщила носик и заметно печалилась. Она язвила даже:
— Конечно! Все женщины дуры, и я, разумеется, тоже! Зря ты про меня так написал! Не пиши больше про меня, не пиши, не будешь?
Я успокаивал её, как мог, а мог я немного.
Потом я написал короткую даже для меня «Маленькую ночную пьесу». Она вновь заглянула из-за плеча и справилась:
— Опять ведь про меня всякие гадости пишешь? А я просила…
— А я исполнил. Вот, ни слова о тебе. Довольна?
Она прочла, ещё раз, ещё…
И зарыдала.