Мы гордились случайными волосками белого цвета в густой шевелюре и небрежно кивали, что это, мол, ерунда. Пели серьёзными голосами про «Музыканта» и читали вслух Бродского. Любили на ощупь, оправдываясь, что сердцу глаза не нужны. Нюхали с огромным удовольствием клей «Момент» и учились завязывать галстук. Рвали цветы с клумбы у обкома партии и прыгали с мостов в апрельскую воду — не для самоубийства, а чтоб остудить не в меру горячую кровь.
Мы думали, что зрелость — это непременно седина в висках.
Вроде бы и сбылось, тут бы и порадоваться: вон каким пёстрым узором ложатся на пол парикмахерской только что состриженые волосы! Что за ковёр! и тёмных предостаточно, и седых в меру, густоты, причём, необыкновенной, и длиной не обидел Бог.
Но не выходит радости, а только грусть получается: идёшь от цирюльника, а макушка мёрзнет.
И зрелость тут вовсе ни при чём, и погода ни при чём — наследственность и гены.